Сайт «Эхо Москвы» за 20 травня 2017 р.

 

 

… Вы говорили, что так ненавидеть и зверски истязать друг друга могут только русские, что это в характере русского человека. В чём природа этого?

– Резко я выразился… Эмоционально… Может быть в том, что граница между разумом и душой, сердцем в русском характере почти никак не очерчена. Я говорю о народе как таковом, а не об отдельных людях. О народе, который способен жить в любых условиях, способен позволить себе не думать о том, что происходит вокруг. Это чрезвычайно порочная предрасположенность. Мы, как немногие, к этому очень предрасположены. Беда.

 

Это же не генетическая, как сейчас модно говорить, предрасположенность?

– Генетическая? Наследственная. Она формировалась постепенно. Малая требовательность к качеству социализации, способность выделить главного козла в стаде и идти за ним.

 

Я очень много ездил и езжу. Я видел, как разные народы создают свои системы, в каком «санитарном» состоянии они их содержат. В какой степени народ – автор системы, и в какой степени народ – автор своего государства и так далее. В этом смысле мы более всего похожи на латиноамериканцев. Но у нас есть своеобразие, потому что у нас есть холодное время года, которое заставляет нас ещё больше скукоживаться и подчиняться.

 

Предела социального, политического жестокосердия русского человека не вижу.

 

… У большевиков, когда они получили власть, была такая же беда. Но они как-то выкрутились.

– А как выкрутились? Через убийства, через террор, через национальную чистку, через смерти. Не подчиняешься – расстрел. В Петербурге в заложники брали сотнями. Просто с улицы или выборочно заходили в дома. Если происходили нежелательные события, заложников ставили к стенке. Не было диалога с обществом. Не умели разговаривать. Не умели понимать.

 

А как мог комиссар с улицы найти общий язык с главой банка Российской империи? О чём они могли говорить, когда требовали ключи от сейфа, документы? Очень мало банковских служащих перешли на сторону новой власти. А это была кровеносная система страны. А когда МИД брали..?!

 

О «Перми-36» как о части системы

Многие не понимают, почему в музее «Пермь-36», посвящённом жертвам политических репрессий, на стенах, рядом с фотографиями «политических» заключённых, висят фотографии обычных уголовников – убийц, грабителей, которые также сидели здесь. Что они делают в музее политических репрессий?

 

– Сидят. Они тоже граждане страны. Беда-то одна. Что судьба уголовника, что судьба политического заключённого – это одна беда. Как нам отделить одно от другого, когда даже Президент порой говорит на «блатном» жаргоне.

 

Когда великого режиссёра Мейерхольда, старика, раздели догола и сапогами топтали половые органы. И мы знаем, кто это делал, и что с этими извергами потом стало… Это беда одна... Что значит «что они тут делают»? Жили они тут. Рядом – уголовники, изверги, и – политические. Но вина очень разная. Одни виноваты в том, что совершили преступление, а другие в том, что родились в этой стране в это время. Это их несчастье. А государству – всё равно. Для него они равны. А разве не так было? Вот и правильно, что в музее про эту систему они –- рядом.

 

Я бываю в колониях, смотрю разную статистику. 98% сидящих – это русские мужчины. В женских колониях почти такой же расклад. Представителей других национальностей нет или мало.

 

… … Вот заходишь туда, смотришь на эти лица, они проходят мимо. И каждый ловит взгляд, чтобы как-то зацепиться за тебя, остановиться, что-то спросить, поговорить. Так сложилось, я сейчас веду переписку с заключённым, который убил человека. Когда-то он работал на студии… Ему дали восемь лет. Олегу Сенцову дали 20 лет ни за что, а там – восемь.

 

Если в музее будет рассказ и о тех, кто был по эту сторону колючей проволоки, и о тех, кто был по ту, о том как жили и те, и эти…

– Тогда будет понятно, почему там так трудно жить. Будет понятно, почему «политическим» было тяжело. И в какой степени, в каком смысле им тяжело. Потому что они, «политические», разумные люди с самосознанием, с неистребимым человеческим достоинством. Они столкнулись с укоренённой дикостью, с укоренённой бесчеловечностью. Причём с двух сторон. С одной стороны, с государством через администрацию, а с другой стороны, с жесточайшей уголовной системой, которая бесконечно грязная. Бесконечно. Она загрязнённая всем – социальной пошлостью, юридической подлостью, физиологической пошлостью и кошмаром.

 

Ильдар Дадин рассказывает, что сдался единственный раз, когда ему сказали, что сейчас его изнасилуют в присутствии начальника колонии. Ведь это же обязательно случилось бы. Боже, боже, это ведь не при Берии, это сегодня, сегодня!!! Публично, открыто, в госучреждении… Боже, ты видишь это? И Дадин прекрасно понимал, что никогда этого не забудет, как бы ни сложилась его жизнь впоследствии. Он как человек никогда этого не забудет. В нём сломают что-то такое, что важнее всего остального. Но это же абсолютно нормально для русской тюрьмы. Там все границы перейдены. И тогда это было. Правда, в брежневский период надсмотрщики были все же физически осторожнее с политическими. Но уголовники-то были те же. Та же самая кошмарная сексуальная жизнь в этих лагерях. Такая, что и ни описать, ни рассказать, что там происходит.

 

Всё это ведь с чего-то началось.

– Это началось с безнадёжной борьбы заключённых за выживание и сохранение хоть какого-то достоинства. Безнадёжной, потому что каждый из этих заключённых понимал, что его достоинство и жизнь только в его руках. Правильно он поступит или неправильно. Наступит на другого, чтобы спасти себя? Так было. Сама тюремная система во многих странах строится на унижении достоинства и физиологии человека.